– Креста на тебе нет!

Валька Крючков – худой, рыжий, взъерошенный, – воробьём прыгал вокруг лениво отмахивающейся от него Валентины, вальяжной молодухи с устремлённым внутрь самой себя взглядом. Так что Гаранину, только что вошедшему в магазин, было ясно, что никакие призывы к совести, к Всевышнему, или просьбы войти в положение не поколеблют олимпийского спокойствия продавщицы.

– Какие дела, народ? – весело спросил он, приобнимая за плечи тщедушного Вальку. Крючков трепыхнулся, вскинул к Гаранину веснушчатое простоватое лицо.

– Соль, Михалыч! По восемь пятьдесят. Это ж какая рыбка золотая будет? Офонарели совсем, мать…

– А вот в милицию, – лениво, без выражения, проговорила Валентина и зашуршала фольгой от шоколадки. – Эт ты офонарел, заморыш, при детях лаешься.

У дальнего прилавка с интересом наблюдали за перепалкой двое карапузов-полукровок лет пяти. Гаранин сделал зверское лицо, и стоящий к нему поближе пацан равнодушно запустил в нос тонкий палец.

– А и правда, Валюха, цена несуразная…

– Я-то при чём, Михалыч? – продавщица обиделась до алых пятен, заметных даже сквозь слой косметики. – Моё дело телячье, как хозяйка скажет.

– А-а! – безнадёжно махнул рукой Валька и ртутным шариком выкатился из магазина, остервенело саданув дверью. Жалобно тренькнули бронзовые колокольчики под притолокой, карапузы вернулись к созерцанию сладостей за подсвеченным нутром витрины.

– дай-ка мне, лапа, две «белой». И на закусь чего-нибудь сооруди, по высшему разряду. – Гаранин с удовольствием смотрел, как Валентина тянется на цыпочках к верхней полке, чтобы снять две бутылки «Русской», и при этом задравшийся халатик открывает полные красивые ноги; расплатился, запихал всё в пёстрый пакет и вышел на пыльную, залитую солнцем, улицу.

Крючков никуда не ушёл. Он стоял у самых дверей, зажав в кулачке смятые купюры, и рассматривал их с каким-то тоскливым любопытством. Глаза у него были, как у больной собаки. С плачущим выражением он подался к Гаранину, округлил губы в возмущённом «О!», явно намереваясь завести прежнюю волынку, но Гаранин не дал ему такой возможности, сгрёб за плечи и повлёк вдоль улицы.

– Соль нужна, Валентин? Будет тебе соль! По божеской цене. Но и ты мне поможешь. – веско проговорил он, не давая Крючкову раскрыть рта. Валька сделал движение, будто собрался рвануть на груди рубаху, и смятые бумажки сухо проскребли по брезенту куртки. – Деньги-то убери, чудик…

Валька что-то пробурчал и послушно запихнул купюры в накладной карман.

– А чё делать-то надо будет? – подозрительно спросил он.

– Ну не на улице, же, Валя. Пойдём сейчас к одному человечку, обсудим дела наши…

Ветер гонял по улице пыльные смерчики. Висевшая недавно над посёлком больше недели нудная морось успела позабыться, уже четвёртый день жарило солнце, и даже следа влаги не осталось в почве, успевшей покрыться широкой сеткой трещин на местах бывших необъятных луж. Валька, злой на весь белый свет, мстительно наступал разбитыми башмаками на собственную полуденную тень, скорчившуюся под ногами, и морщась, отворачивал лицо от налетающих пыльных вихрей. Они миновали крайние дома посёлка и вышли к Реке.

На том берегу, за поросшей осокой поймой, раскинулись дома рыболовецкого колхоза. Справа и слева от моста рябили оранжевым развешанные на ветру и и давно высохшие рыбацкие робы. На тонях не было ни души. Только изредка одинокая фигура выползала из вагончика, и, посмотрев из-под руки «козырьком» в слепящую даль, убиралась с глаз долой в сумеречную прохладу, чтобы завалиться там на ворох брошенных телогреек. На тонях оставались только вахтенные. Проходные дни, суббота и воскресенье. По рекомендации высоколобых из ТИНРО* рыбе в такие дни полагалось беспрепятственно проходить в озеро, в родное нерестилище, без опасений быть запутанной в сплавлявшихся по течению порядках. Не считая, конечно, сетей браконьеров. Но на то уж воля божья и нагнанный в округу ОМОН. Гаранин с Крючковым затопали по бетонке моста, когда сзади раздался скрип тормозов, и сверкающий чёрным и серебристым джип немного обогнал их и остановился. Неразличимый за тонированными стёклами силуэт протянулся через салон и раскрыл левую дверцу. А потом водитель выглянул и сам.

Миша Холодкевич, формально – колхозник, фактически чёрт знает кто. У хваткого мужичка были самые разные интересы. Он каждый год брал новую японскую машину, не раз попадался на рыбе и икре, но непонятным образом каждый раз выходил сухим из воды. Впрочем, из-за своего незлобливого характера в посёлке Миша пользовался определённым авторитетом, и не в последнюю очередь из-за того, что был местным уроженцем уже как бы не в четвёртом поколении – в противовес половине местной публики родом из сезонников. Из «верботы».

Миша равнодушно скользнул взглядом по тщедушному Вальку, сверкнул блицем зубов Гаранину и приглашающе похлопал по пупырчатому сиденью. Крючков сконфуженно отвернулся в сторону покрытого дрожащим маревом устья реки. Юрий Михайлович Гаранин, крупный, внушительный, со слегка выпирающим из-под чёрной футболки животиком, не глядя, поймал его за плечо и пояснил удивлённому Мише:

– Мы вместе. И как раз к тебе, дело есть.

– Тогда ко мне на «фазенду» – Миша перегнулся назад, поднял защёлку задней дверцы и всей своей позой выражая «Мне-то что?» уставился на дорогу, выжида я, когда пассажиры усядутся поудобнее.

Председатель колхоза Виктор Павлович Недеин вновь и вновь нажимал кнопку факса, набирая дежурного областной Думы и тихо матерясь в адрес молодого, вальяжного и наглого дармоеда, завалившегося в кабинетах власти на мягкий диван с пёстрым журнальчиком в руках. Или с секретуткой с ногами от ушей – именно такие картины рисовало воображение. Коротко попискивали сигналы повтора. Виктор Павлович прижал трубку ухом к плечу, потянулся к папке с последними сводками и сморщился, как от зубной боли: контракт с зарубежными партнёрами трещал по всем швам.

Извечный наш, чисто российский дурдом: озеро переполнено рыбой, пост ТИНРО в верховьях ещё вчера дал рекомендацию открыть вылов – но, как это водится, готовое разрешение от областной власти завязло где-то в кабинете рыбохозяйственного отдела. И сейчас лежит там! А бригады на реке простаивают. А день год кормит. А впереди ещё весь сегодняшний день и завтрашний, воскресный – и лишь потом аппарат Думы в понедельник, зевая и потягиваясь, приплетётся на свои присутственные места! Да где ж ты, скотинка?! Дежурный не отвечал.

Недеин не бросил трубку на дорогостоящий аппарат – как бы этого ему не хотелось. Лишь вздохнул и заковыристо выругался. Хотелось залезть в кондиционированную прохладу машины, ударить по газам и, подняв пыльный шлейф, умчать к геотермам, расслабиться там в бассейне, да чтобы на бетонке стоял крупно нарезанный салат из свежих помидорчиков, да «Абсолют» матово светился в запотевшей бутылочке. Но надо сидеть, дёргаться, шустрить… Он неприязненно посмотрел на аппарат, засёк время и дал себе слово звонить каждые пять минут. До посинения. Пока канал связи не станет двусторонним.

Вообще-то жаловаться было грех. Год был не из худших, особенно на фоне общего развала великой страны, когда крепкие вчера ещё хозяйства в одночасье становились несостоятельными должниками перед бюджетом, партнёрами, своими работниками и бог знает ещё перед кем. Взлетевшие на демократической волне демагоги, не умеющие ничего и не желающие учиться ничему, оказавшись в умном и прожжённом окружении всех этих главбухов, плановиков и экономистов, зубы съевших на подчистках и подтасовках в финансовых документах, через некоторое и весьма непродолжительное время с удивлением, доходящим до житейского идиотизма, узнавали, что касса предприятия пуста, а счета арестованы. И будь законы лучше проработаны, имущество давно было бы описано и выставлено на публичных аукционах, а незадачливые «рукамиводители» сели бы в долговую тюрьму. Но о «публичных» даже думать не смей – всё разойдётся по новым владельцам келейно, втихую. А они, скорее всего, окажутся не меньшими придурками.

Виктор Павлович едко усмехнулся. Он-то был руководителем старой закалки, и вся эта жадная до денег и влияния на принятие решений свора старых колхозных спецов была ясна для него, как жаркий ясный день. Они все были для него предсказуемы. Как, впрочем и он для них. Потому и уживались… пока.

Он посмотрел в окно. Стёкла, и без того слепые, в мелких шипках, залепила пыль с улицы, и он вздохнул. Давно надо было строить новое здание правления, заезжие фирмачи из Японии и Штатов скептически крутили носами при виде этой развалюхи. И это не мелочи: у них, там, интерьеры офисов и архитектура зданий работают на имидж фирмы. Убедить бы в этом флот. Или хотя бы переорать этих продубленных ветрами горлопанов. И вот так – каждый год. Издержки колхозной демократии.

Председатель прислонился горячим лбом к прохладному стеклу. По улице, оставляя за собой жёлтые хвосты пыли, призраками пронеслись три иномарки. Это, получив вынужденные выходные, рыбаки речных бригад сорвались с семьями на огороды. Не дальше – дальше он, Недеин, запретил. Вдруг получим разрешение – так хоть будем знать, где собрать народ на работу. За палисадником, мелькая стриженой макушкой, протрусил Вовка, трёхлетний сынишка Инночки, молодой кобылки-бухгалтерши, с которой Недеин прошлым летом закрутил маленькую, на пару месяцев, интрижку. Благо бабёнка свободная от мужа. Макушка вдруг исчезла – Вовка шлёпнулся на живот, и, будто компенсируя исчезновение из вида, взревел ужасным басом. Виктор Павлович даже от неожиданности отшатнулся от окна, и в этот момент работающий в режиме автовызова факс пробил, наконец, эфир и призывно заверещал, подмигивая невинным голубым глазом.

Хорошо, что это не видеосвязь. До которой техника, слава богу, не докатилась. Иначе трудно было бы держать лицо в ответ на откровенное барство мелкой думской сошки. Что? Но как вы не понимаете – это же в другом отделе! А он сейчас закрыт. При чём здесь ключи? Послушайте, я и не собираюсь тащиться на другой этаж, извещать пост охраны, чтобы те выключили сигнализацию… вы вообще понимаете, куда звоните?

Недеин провёл ладонью по отросшему ёжику волос и тихо выдохнул в сторону. Спокойно, Палыч. Надо ловить рыбку, а это превыше всего.

– Простите, как вас зовут? – прервал он словоизлияния упивавшегося своей ролью оперативного дежурного Думы.

– Сергей Леонидович. – После паузы отозвался тот.

Вы уж войдите в положение, Сергей Леонидович? – председатель уселся поудобнее, ослабил узел галстука и начал плести замысловатую словесную вязь, напропалую льстя, подпуская в нужных местах сочный матюг или вспоминая к месту нужный анекдот. Через восемь с половиной минут по таймеру спутниковой связи вальяжный дежурный, оказавшийся просто Серёжей и своим в доску парнем, согласился сходить за злосчастным разрешением.

– Не кладите трубку, Виктор Палыч, и я мигом! – донёсся до председателя весёлый голос, и тут Недеин впервые проявил характер.

– Тогда с меня причитается! – пообещал Недеин, подумав, однако, «хрен тебе!». И покосился на таймер: уже девять минут. А это уже шестьдесят долларов по тарифу. Цена оперативности. Он подождал, когда голубоватый листок выползет из нутра аппарата, проверил все нужные подписи и печати, схватился левой рукой за телефон местной связи и стал яростно обзванивать бригадиров всех четырёх колхозных бригад речного лова. Все оказались на месте. Теперь собрать сами бригады – лишь дело техники.

Он почувствовал, как медленно сползает с плеч тяжесть неимоверного груза. Очень маленькая часть, но и это было уже огромным облегчением.

____________________*ТИНРО – Тихоокеа́нский филиал Всероссийского научно-исследовательского института рыбн ого хозяйства и океанографии

– Зачем тебе этот отстой, Юра?

Холодкевич задумчиво покачивался на задних ножках стула и неприязненно смотрел вслед уходящему по гравийной дорожке Крюку. Валька мотало из стороны в сторону, он что-то бормотал себе под нос и размахивал руками, споря с видимым лишь ему собеседником. Миша отвернулся, расстегнул до пупа рубаху. Безволосая, розовая, как у всех рыжих, кожа на груди заблестела от пота, в подмышках выступили тёмные пятна. Гаранин потянулся за малосольным огурчиком, с хрустом откусил и удивлённо поднял брови.

– А ты что, Миша, сам полезешь колхозную соль воровать?

– Неизящный ты человек, Юрий Михалыч. Ну что за термины? «Воровать»… Своё ведь берём, согласно поговорке про «колхозное»…

– А мы, Миша, для девочек изящную словесность побережём! – Гаранин звякнул вилкой, вылавливая очередной огурчик. – А мастерица твоя Сонька… Крюк не колхозник, так что ничем не рискуем. Я сам всё организую, сторожа не окажется в нужном месте и в нужное время. А вот автопогрузчик, наоборот, окажется. Ну, за успех? – он поднял стаканчик , тонко прозвеневший льдинками оо хрустальные грани, и махом опрокинул его в рот. Крупный, как яблоко, кадык под чёрной с проседью бородкой дёрнулся вверх-вниз. Холодкевич отвёл глаза и снова посмотрел на улицу. Крючков стоял теперь за штакетником, придерживаясь за столбик калитки, и, казалось, мучительно соображал, в какую сторону идти. Гаранин с усмешкой спросил:

– Может, подвезёшь бедолагу до дома?

– Обойдётся! – зло бросил Миша и поднялся. – Идём, покажу цех.

Это действительно был цех, а не просто сараюшка, приспособленная для домашней заготовки рыбы. Сияли листы нержавеющей стали, оканчивающиеся желобами для медленного стока пробитой икры. Две большие грохотки на подвижных рамах, восемь бетонных чанов, по четыре от центрального прохода, опоры из шестидюймовых труб, поддерживающих конёк двускатной кровли, подведённая вода и глубокий цементный жёлоб, забранный железной решёткой – здесь можно было работать, четыре опытных рыбообработчика за смену могли пропустить чёртову прорву рыбы. А сбоку, выходя задами на картофельную плантацию, тянулась пристройка коптильни с принудительной вентиляцией. Вот только деревянные лари, к которых должна была громоздиться льдистой горой соль, были пусты, и лишь в одном серела сиротливая кучка, явно ещё с прошлого года.

– Вот потому-то, Миша, я людьми не пренебрегаю – возвращаясь к начатому ещё в летней кухне спору, сказал Гаранин. – Недопустимый это снобизм, дорогой. Люди ведь и существуют для того, чтобы их использовать.

– Как презерватив, Михалыч?

– Именно. – Чёрная с проседью борода раздвинулась, показав в улыбке по-молодому белые и крепкие зубы. И только глаза оставались трезвыми и холодными.

-Т-твою лапу!…!

Бригадир третьей тони дядя Витя, бухая сапогами, рванулся к дальнему концу вытягиваемого «Уралом» порядка, но оступился в незаметную под водой ямку и, нелепо взмахнув руками, с размаху сел в воду. Молодой парнишка-рыбак, демобилизованный из армии весной этого года, побледнел так, что это стало видно сквозь загар, и стал старательно притоптывать низ подбора, закрывая прореху в сплошной стенке. Выскочивший из ловушки центнер, не меньше, рыбы уходил вверх по течению, чтобы стать добычей следующей тони. Или благополучно добраться до нерестилища. Скарбинский поднялся, отплёвываясь, смерил неумеху испепеляющим взглядом и, надсаживаясь, будто находился в километре от бригады, заорал на всех разом:

– Сухорукие, вам бы с бабами бельё на речке полоскать, а не рыбалить! – Сашка, тудыть-твою, куда…?! – И кинулся в мельтешение оранжевых роб, в кипение ошалело прыгающей в стягивающемся кольце сети рыбы. Через пару минут всё было кончено. Половина бригады ещё стягивала горловину садка, а остальные, оставляя на выжженной солнцем гальке мокрые следы, устало собирались возле общего вагончика, сбрасывая мокрые прорезиненные костюмы и отворачивая голенища длинных рыбацкий сапог. В лёгком ветерке, наконец-то повеявшем над рекой, потянулись сизые дымки сигарет.

Дядя Витя, бурча на ходу, прошлёпал в хлюпающих сапогах к своему бригадирскому балку, где потрескивала включённая на приём рация, зыркнул на виновника своего купания, но попридержал язык, не стал ещё больше конфузить парня. Молодой, научится. Всё-таки- он был доволен – замёт принёс не меньше двадцати тонн. Красная, посечённая неводом клешнястая пятерня бригадира с треском впечаталась в притолоку двери так, что дерево жалостно заскрипело, и Скарбинский, кряхтя и сопя, стал стаскивать противно и мокр охватившие бёдра и голень сапоги. Миом, пряча глаза, проскочила с лоханью грязной воды повариха – мыла пол. Линолеум сиял мокрым глянцем, в углу на тумбочке лохматился букет полевых цветов.

Бригадир покосился вслед виляющей бёдрами разбитной девахе, сплюнул и тяжело вздохнул. Только сегодня утром ей была устроена выволочка за недостачу продуктов. Прошли времена «большой халявы» – колпита, когда деньги на питание бригады без всякого учёта спускались из колхозной кассы. Сколько челночных рейсов домой и по родне сделал эта халда с битком набитыми продуктами сумками – бог весть. Добиться покаяния от ней так и не получилось: Люська только хлюпала покрасневшим носом да размазывала по щекам текущую дешёвую тушь, но при этом клялась и божилась, что ни грамма, ни понюшки… Выгнать сучку? Так потом полсела врагов наживёшь! Ладно, потом… Левый, тесноватый от распухшего ревматического сустава, сапог слез, наконец, с ноги, шлёпнулся у порога на траву со звуком мокрой тряпки, и Скарбинский, оставляя на уже подсохшем мокрые следы от носков, прошёл столу и устало опустился на массивную, под стать фигуре, табуретку.

Ему было хорошо. Кончилась неопределённость с добычей, мучавшая не хуже зубной боли. Ожили ребята, начавшие психовать после двух суток одуряющего безделья тогда, когда день год кормит, и даже матерки, залетающие в раскрытые двери командирского балка, были беззлобны и звучали музыкой. Медово-оранжевый свет солнца лёг косым пятном на застеленный топчан, вызолотил обшивку стен, и первая после сегодняшних замётов сигарета погрузила бригадира в приятный колышущийся покой. Большая муха с пикирующим воем влетела в балок, треснулась головой о стекло, побилась немного о стекло и тоже притихла, слабо перебирая лапками на подоконнике.

Бригадир крупными буквами и цифрами вывел в промысловом журнале время каждого замёта, вписал поступившие два дня назад сводки о точном весе сданного в цех и захлопнул страницы гроссбуха. Он покосился на топчан, сравнил ощущения в ноющей спине и в пустом желудке и, решительно переобувшись прямо на босу ногу в старые боты «прощай молодость», вразвалку двинулся к общему столу бригады, досадливо махнув рукой поварихе, спешащей с уставленным судами подносом на вытянутых руках. Он не одобрял новомодных барских привычек, что завели у себя некоторые другие бригадиры на других тонях. Ещё бы под одеялом жрали! Пёстрый сарафан поварихи канул в тёмном зеве кухни, а бригадир поднялся по железным ступеням общего вагончика, нырнув в слоистый дым сигарет, ор, топот и звон посуды.

– А ну, дайте место старику, оглоеды!

– Ох-хо-хо! Га-га-га! Оглоеды, место начальству! Малыш, хорош, жрать, всё равно не в коня корм! Да подвиньтесь, уроды!

Перед дядей Витей оказался огромный, скворчащий, брызжущий соком кусок свежевыловленной жареной нерки, аромат рыбы ударил в ноздри и, разламывая хрустящую корочку, Скарбинский забыл о треволнениях предыдущих дней. Он был дома, и он был счастлив.

Мертвенно-ртутный свет лампы на столбе сменился вдруг на дрожащий тускло-розовый, да и тот, вспыхнув на прощание яркой звездой, погас. На бетонированную площадку навалилась душная чернота, которую только усиливала одинокая лампочка над входом в цех. И сразу, будто дождавшись сигнала, из-за штабеля бочек выкатился, тихонько фыркая дизелем, погрузчик «Комацу» с погашенными фарами. В слабом свете габаритов перед радиатором сошлись двое.

– Ты, что ли будешь грузить? Не замучаешься? – тихо спросил водитель и огляделся по сторонам.

– Ладно, не мандражируй. Всё схвачено. – отозвался второй, с массивной фигурой, и тихо свистнул. Из тьмы материализовались ещё трое. Массивный мотнул головой, и эти трое, обдав водителя запахом перегара, сноровисто юркнули в приоткрытую дверь склада.

– А ты, дядя, стало быть, общее руководство осуществляешь? – хохотнул водила, взбираясь на сиденье. Ответа он не дождался, только сторожкий шорох шагов эхом отразился от каменного закутка. Потом в отдалении хлопнул дверца машины, а погрузчик тихо въехал в распахнутые троими ворота.

Валька мутило. Хотелось лечь на бок, подтянуть ноги к животу и тихо умереть. А лучше похмелиться, потом добавить ещё, приткнуться к боку безотказной Гюльчи и с блаженной улыбкой слушать трёп корешей, повествующих, как они добыли ещё пару пузырей. И на видеть перед собой страшных глаз Гаранина, показавшему Вальке ящик водки, а потом взявшего за ворот и едва не придушившего, когда в Валькиной голове оформилось, чего же, собственно, от него хотят. «Жрать на дармовщинку можешь? Тогда отработай, сучий сын! А потом вот это заберёшь» – и он кивнул на льдистый отблеск бутылок в машине.

Михалыч. Благодетель. Работодатель. Чтоб я без него делал? Лопата с жёстких шорохом входила в слежавшуюся кучу, и покряхтывая от натуги, Валька швырял и швырял то сыпучую массу, то слежавшиеся комки. От йодистого запаха кружилась голова, и этот же запах странно тонизировал, не давая свалиться. Водитель погрузчика отстранённо сидел в сторонке, покуривая и всем видом показывая, что его хата с краю. Сказали грузить – грузят. А что наряд липовый… так он, Серёга Вальцев, в таких тонкостях не разбирается. Он что – криминалистическая лаборатория? Трое хануриков, пошатываясь от собственного веса, мотыляясь взад-вперёд, набросали, наконец, короб, и Серёга, старательно затоптав окурок, вспрыгнул за руль. В наступившей тишине слышалось тяжёлое дыхание облокотившихся на черенки лопат бичей.

– Ладно, потеряйтесь! Только ворота перед тем пошире откройте.

Двое толкнули створки и «Комацу» без единого огонька выкатился в ночь, только метрах в пятидесяти, поворачивая за угол, включив красные габариты.

Крючков поставил у опорного столба лопату, на цыпочках прошёл вдоль длинной распахнутой створки ворот и выглянул наружу. Над лагуной, на заводской стороне, доносилось лязганье и уханье каких-то механизмов. Валька сморгнул набежавшую слезу и вдруг пожалел, что не оформился хотя бы на временную работу. Путина, всех берут! А что без надбавок – так чёрт с ними, с надбавками! Может, ещё не поздно? Но тут за спиной зашебуршились те двое, корефаны на час, подельники. Валька поёжился, огляделся и рысцой припустил к дыре в заборе, разом выбросив из головы и эту случайную компанию, и мысли о работе. Михалыч ждёт, Михалыч не даст пропасть. Скоро он уткнулся в борт КамАЗа с глубоко просевшими рессорами, и мощная рука подхватила его, подвела к дверце и легко, как котёнка, забросила в кабину.

Гаранин прислушался. Было тихо. Последние машины с реки отвезли дневной улов два часа назад, и он порадовался двум прошедшим проходным дням, из-за которых колхозная база обработки теперь простаивала, ибо вся рыба ушла партнёру с тугим долларовым кошельком. Светло-серые корпуса с геометрически-правильными плоскостями стен, чудо иноземной технической мысли, набитое автоматикой, сияло в отдалении, освещённое по всем правилам, и Гаранин ухмыльнулся, сравнив с тьмой египетской у складов родного колхоза. « А бабы-то обработчицы у буржуинов так же, как и на заводе, ревматизм и артрит в холодной воде зарабатывают!» – мелькнула некстати пришедшая мысль, и он сразу переключился на дела сиюминутные. На свою рубаху, которая ближе к телу. Зажав сигарету в зубах, он рывком переместился в кабину и дружески пихнул в бок клюющего носом Крюка.

– А? Н-нья, ага… Крючков ошалело моргнул, вскинулся, чуть не боднув головой потолок просторной кабины, и неуверенно улыбнулся, искательно заглядывая в глаза шефа. – Дак…это…домой. А соль, Михалыч?

– Ну я же сказал – будет. Не повезу же я домой к тебе на квартиру или даже в сарай? У тебя же ни ящиков, ни мешков под неё не приготовлено, ведь так?

Валька виновато шмыгнул носом и притих до самого поворота в посёлок, где грузовик затормозил, окутавшись облаком пыли. За обочиной матово светилась крыша гаранинского «Ниссана».

– Вылазь, подождёшь в салоне. Я быстро.

Крючков спрыгнул на землю, поёжился. После тепла кабины ночь показалась холодной. Спотыкаясь и шипя от боли, он проломился сквозь заросли крапивы, дёрнул утопленную ручку задней дверцы и со стоном повалился на сиденье. В бок твёрдым углом упёрся расписанный иероглифами ящик. Пустые ячейки чередовались полными. Валька вожделенно пересчитал – девять! Из двенадцати. Корефаны обалдеют. Ш-шакалы! Он решил никого не угощать, этак и проболтаешься по-пьяни. Однако перспектива обладания богатством, которым не только нельзя поделиться, но и рассказать о нём, привела Вальку в состояние тягостного недоумения. И обняв ящик, он задремал. А где-то в посёлке плакала маленькая дочка Маришка, трёхлетнее зеленоглазое чудо. И снова ночевал по чужим сараям и гаражам пятнадцатилетний Олег, сын – грязный, в потрёпанных обносках.

Валька спал, обняв ящик. На кончике хрящеватого носа повисла пьяная мутная слеза.

Недеину снилась чертовщина.

Любезный друг и хранитель банковских тайн Арнольд Саулович открыл перед ним дверь офиса, где вместо изящной мебели председатель увидел мрачное, уходящее вдаль пространство грота не грота, пещеры не пещеры, – словом, чего-то жуткого и запредельного. Своды угрюмого подземного обиталища горели на выступах неровными концентрическими окружностями от бившего откуда-то снизу багрового глубинного пламени. Явственно пахнУло дымом и серой, а у любезного друга, когда Недеин на него оглянулся, выросли прямо из лысины прямые и тонкие рога. Приглашающе простёртая рука задела председателево плечо, от толчка он потерял равновесие и, взмахнув руками, полетел спиной вперёд во мрак и огонь, чувствуя, как превращается в лёд ноющее сердце.

Он рывком сел в постели, раздирая на груди тонкий шёлк пижамы. Окна светились тусклой рассветной синевой, стрелки на часах показывали половину пятого. Недеин тихонько, боясь разбудить спящую дюймовочку-жену, сполз ногами на прохладный линолеум пола, пошарил шлёпанцы и отправился на кухню.

Чайник пел свою ворчливую песнь. Недеин размышлял, загипнотизировано глядя на рубиновый огонёк индикатора. Что-то не так. Он не придавал значения снам, но что-то саднило в душе от приснившегося кошмара. Беспокоило поведение далёкого партнёра – дружелюбного, связанного с ним общими интересами и вроде бы надёжного. Полтора года назад они познакомились на сессии областной Думы, и Арнольдик, недавний выпускник Чего-то-там-Престижного, подошёл к нему и приятно улыбаясь, испортил настроение, объяснив, что проведённая утром Недеиным операция с депозитами колхоза недостойна такого человека, как он. Навар копеечный, оборот медленный. Да и сумма, сорок тысяч – это же кустарщина – когда на счету колхоза миллион, да в валюте!

И он тут же развернул перед окаменевшим скулами председателем головокружительные перспективы вполне легального обогащения. Ведь весь парадокс переходного периода заключался в том, что новые законы ещё не приняты, а на старые никто не обращал внимания. Поэтому взять председателя за штаны… а, собственно, за что? За то, что на пару недель зарплату задержит своим в колхозе? Так вон за рекой, на бывшем государственном, а ныне «акционерном» заводе, люди денег по три месяца не видят. А зарплата рабочих списывается на полутухлые продукты в заводском магазине, где командует прилипшая к заводской верхушке чета супругов Евдокименко! Неумно заводские действуют. Жлобски. Зачем загонять до смерти рабочую скотинку, с которой имеешь стабильный доход? Всё жадность… Недеин считал себя справедливым руководителем, точно зная разницу между валютными доходами колхоза и рублёвой зарплатой его работников. Да и факт выборности той должности, на которой он находился, по-прежнему довлел над, казалось бы, самодержавным властителем. А совесть… Ну какое отношение имеет эта нравственная категория к тому, что за эти два года он приобрёл квартиры во Владивостоке и в Москве, а также выстроил в Подмосковье свой частный, личный тясячетонный холодильник?

Кофейник закипел, заплевался джезвой, щёлкнул автоматом, погас красный огонёк, и Виктор Павлович достал с нижней полки холодильника толстостенную чашку. Кофе, налитый в неё, сразу охладился до нужной кондиции; так, что его можно было пить, не обжигаясь.

«Совести у тя нет, толстопузый! Вот припекут тя черти рогатинами на том свете, припекут!» – всплыл вдруг в памяти вопль пьяного Яшки Дудина, местного юродивого. Виктор Палыч столкнулся с ним у выхода из магазина, когда после нервотрёпки проходных дней бригады речного лова снова заработали на полную мощь. Он тогда был расслаблен и благостен, и оттого внезапный крик дурачка больно ударил по нервам, заставив вздрогнуть.

Он усмехнулся: так вот откуда дурной сон. Забавные кунштюки порой выкидывает подсознание. Он покосился на пачку сигарет, переборол себя и твёрдо, по-хозяйски ступая и не боясь больше разбудить свою «половину», прошёл в кабинет и стал одеваться. Плотная синева за окном на глазах разжижалась, светлела, и скоро над далёкой восточной сопкой с профилем Пушкина появилась нежно-салатная полоска, предвестница солнца. Теперь в правление, появиться и сесть там первым из всей верхушки, показав пример, как надо работать. Он чувствовал себя молодым и сильным.

– Во даёт!

Комбинатские грузчики покатывались, держась за бока. Галима Шахмутдинова, хозяйка одного из самых процветающих поселковых магазинов, бойко сыпала матерной скороговоркой. Лёгкий татарский акцент превращал тирады бабёнки в этакое шоу, а женственно-ладная фигурка с упёртыми в бока сжатыми кулачками так и цепляла взгляды сидящих на брёвнах мужиков. Благо орут и лаются не на тебя, а вон на тех хануриков, что на неверных ногах перетаскивают с плашкоута хозяйкин груз. На этот раз – соль. Заводская бригада сидела, перекуривала и тихо радовалась, что не им досталась эта поистине адовая работа. За которую даже жадное заводское начальство отказалось платить ту цену, что предложила Галима. Соль – она ведь, братцы, штука такая… когда её вручную, да ещё на горбу… Хуже только цемент. Хозяйка ведь удавится, но на разгрузку краном не пойдёт. Её дешевле вот эту бичву нанять за энное количество стеклянной валюты.

Тяжело груженный «Урал» отполз, наконец, от пирса. Галима удовлетворённо выдохнула, будто сама перетаскала эти сизые, с металлическим блеском полипропиленовые мешки, прыгнула на подножку и перетекла в кабину – и всё это одним плавным движением. Машина выпустила клуб сизого дыма и скрылась за штабелем, повернув в посёлок, где у магазина выстроились в ряд легковушки и мотоциклы с платформами вместо колясок. Багажники машин были жадно разинуты, как бегемотовы пасти. «Урал», шипя тормозами, остановился у откинутой дверной решётки, и мужики, бросая недокуренные сигареты, потекли к крыльцу. По семь…нет, по шесть пятьдесят. Если будут брать не меньше двух мешков сразу!» – решила торговка. Жадничать не стоило, сейчас важнее был быстрый оборот.

– Вовремя! – И не говори, кум! – Коля, ты где обосновался? – На кончике… – А мы у сельхознавоза. – Ну!? Там могут и на цугундер посадить! – А мы тихо… – Юра, ты куда прёшь?! Самый борзый? – Гы-гы, гражданин, вас тут не стояло… – Да хорош, мужики, всем хватит, бросьте собачиться!

Брали мешками, и через час только серая орт просыпанной соли пыль напоминала о торжище. Галима закрыла магазин, отправив на обед продавщицу Валентину, и косо прилепив бумажку с привычным с советских времён «закрыто на технический перерыв», села считать выручку.

Стекло за массивной решёткой тонко тренькнуло. Потом ещё раз. Она вскинула голову, непонимающе прислушалась и облегчённой вздохнула – вязкая духота на улице разрядилась в великолепном сверкающем ливне. А вдобавок послышался раскатистый грохот, будто развалился штабель пустых железных бочек. Шла гроза, редки гость на Камчатке. Потом за окном слепяще полыхнуло, и над крышей треснул совсем уже близкий гром, чтобы через секунду отозваться эхом в предгорьях, в кольце амфитеатра со всех сторон окружающий посёлок сопок.

Дождь лил всю ночь и прекратился только к рассвету. Ветер, всю ночь гремевший плохо закреплённым листом железа на крыше, стих, и с моря поползли клубы тумана. Сначала отдельными струйками, потом облаками, пока, наконец, он не обрушился на побережье плотной вязкой массой, в которой глохли звуки и увяз начавшийся было рассвет. КамАЗ порыкивал на холостых оборотах перед распахнутыми створками ворот, на просторном дворе в свете фар суматошно метались неясные, огромные в светящемся тумане тени, и только властный голос Гаранина вносил в сумятицу хоть какой-то порядок.

Скрипнула дверь дома, на улицу выпал жёлтый квадрат света, и хрипловатый со сна голос позвал:

– Михалыч, зайди. Там ничего лишнего нет, сами разберутся. Я сказал, чтобы грузили всё.

Гаранин ещё несколько секунд постоял для внушительности, и деликатно пошаркав ногами о пропиленовый коврик, прошёл к столу. Холодкевич поднял всколоченную голову от мелко исписанных страниц какого-то гроссбуха и страдальчески сморщился.

– Что, головка вава, Миша? – Гаранин потянулся к плюющемуся старому кофейнику, выключил его из розетки и налил себе чёрного, как дёготь, кофе. Отхлебнул, блаженно зажмурился.

– Да вчера, понимаешь…

– Рисковый ты парень, Миша.- Задумчиво проговорил собеседник, прислонив сложенную козырьком ладонь ко лбу и вглядываясь сквозь стекло окна в суету во дворе. – И человек ты заметный, и Сонька твоя свирепа, а вот поди ж ты! Куролесишь и всё с рук сходит. Опять, поди, студентки в неглиже танцевали? Калиф ты наш багдадский…

– Тогда уж царь Соломон, с учётом моего еврейства! Стресс я снимал, Миша… – Холодкевич захлопнул свою амбарную книгу и бросил её в выдвинутый ящик стола.

Во дворе кротко проверещали, послышался взрыв матерных ругательств – кото-го прищемили. Холодкевич повёл бровью, иронически хмыкнул и прошаркал к двери. В распахнутый проём понесло ночной свежестью, и Юрий Михайлович поспешно дохлебал кофе. Пора было отправляться. Он протопал мимо посторонившегося хозяина подворья, на ходу застегнул молнию куртки и зычно рявкнул на притихших работников:

– Грузись, слабосильная команда!

Разгружали грузовик уже при свете дня. Собачий ручей – маленькая речонка, змеился по рассекающему тундру широкому оврагу метрах в ста от дороги, и самые тяжёлые тюки ему пришлось тащить самому, презрительно косясь на синих с перепою наёмных работников только два незнакомых крепыша соответствовали, пыхтели рядом с грузом на плечах таким же, как у него. Около часа провозились, вытаптывая шеломайник и вырубая лишние ольховые кусты, и только после этого Гаранин разрешил перекур. Сам он, сроду не куривший, медведем вломился в стеной стоящий подрост и перешёл несколько крохотных проток, на которые в этом месте разбивался Собачий. По сапогам била ошалелая рыба, мелькая на поверхности воды чёрными спинными плавниками и оставляя за собой пенные буруны. Он огляделся вокруг и ещё раз похвалил себя за выбор места.

Здесь кроны высокого кустарника смыкались над головой, надёжно маскируя с воздуха. А там, где они сегодня сделали вырубку, будет растянута маскировочная сеть – тюк с нею он как раз и тащил утром. Воистину – военная хитрость. Зато рыбоохрана с воздуха не увидит. Туман светлел, редел, где-то за ним угадывалось взошедшее солнце, и, притихшие в ночной прохладе, ожили и с каждой минутой всё больше стервенели комары. Гаранин отломал веточку, и отмахиваясь от кровососов, вернулся к уныло сидевшей бригаде.

Двое незнакомцев, оказавшихся, как он и предполагал, из города, держали дистанцию, в общие разговоры не ввязывались, но к концу дня у Гаранина с ними установились почти приятельские отношения. По крайней мере, рабочие – точно. Наколки на руках парней выдавали «братву», и он благоразумно не лез в душу с расспросами, как да почему парни оказались далеко от «семьи» и что заставило ступить их на нелёгкую браконьерскую стезю. Да мало ли? Может, прибили кого. И теперь в розыске или под подозрением? А может, здесь находятся в качестве надсмотрщиков, вон как добавляют энтузиазма ленивым бичам, а те только косятся, ёжатся и ни слова не говорят в ответ на понукания и пинки. Поздно вечером в кузов пришедшего КамАЗа были подняты две тонны разделанной и засоленной рыбы и четыре бочонка икры, и он уехал за продуктами для следующего дня со спокойной совестью, зная, что лагерь оставлен в надёжных руках.

Ночью снова зарядил дождь, на этот раз мелкий, моросящий, изматывающий. Сырели сигареты, хлеб, привезённый накануне, превращался к утру в нечто неприглядное и неаппетитное, и бригада приуныла. Выкопали вторую яму – первая была забита потрошённой и некондиционной рыбой, у которой нерестовые изменения были очень большими, под завязку. Днём, когда потеплело, оттуда потянуло сладковатым душком разложения. «Жмуриком пованивает» – заметил бритый наголо Вадик, один из «братков», и Гаранин только утвердился в своих подозрениях.

На четвёртый день, привлечённый запахом, пожаловал медведь. Ворочался в кустах, взрёвывал. Бригада сбилась в тесную кучу у костра, пока их не прогнали спать в палатку, и пришлось сидеть до рассвета, сжимая в руках пятизарядку МЦ-21 со снятым предохранителем. «Хозяин» убрался когда рассвело и он понял, что добыча не по зубам, а Гаранин сонный, злой, зевающий до хруста в челюстях, выдержал до обеда а потом сомлел, заполз в палатку и провалился в сон.

Разбудил его с наступлением сумерек Вадимов напарник Сашок, и дёргая в нервном тике щекой, протянул ему компактную рацию флотского образца в потёртом кожаном футляре. Рация, включённая на приём, шипела и потрескивала. Гаранин несколько секунд оторопело смотрел на неё.

– Ну и вид у тебя, братан, – Сашок отвернул голову и длинно сплюнул на растоптанные, почерневшие листья шеломайника у входа в палатку. – Включай эту хреновину, вызывай Холодка. А тебе чо, про связь не говорили? Ну вы, блин, даёте. У него этот… как его? Позывной – «Зеро» .Зеро-херо… В общем, бля, общайся с патроном.

Чувствуя себя дурак дураком, толком ещё не проснувшийся Гаранин нажал тангенту и забормотал в микрофон: «Зеро, Зеро, я…» он запнулся и со злостью посмотрел на Сашка. А тот, выползая из палатки, бросил через плечо:

– «Лагерь» мы. Везде, бля, лагерь…

– Да ладно, Михалыч, не психуй. Ну забыл я про связь. Замотался и забыл. – Тон у Миши был виноватый. Вид – нисколько. Он суетливо копался в тумбочке, шелестел бумагами, и на повёрнутой к свету щеке пламенела длинная свежая полоска. Похоже, от женских ногтей. Гаранину вдруг всё стало совершенно безразлично. Он устало опустился на табуретку, швырнул кепку на продавленный диван летней кухни и стал педантично расспрашивать, как в целом идут дела.

Пост ГАИ притаился у выхода на трассу, ведущую в город. Саранцев плавно притормозил, и всё же на последних метрах машина пошла юзом по мокрому асфальту и резко клюнула кабиной. Старшина-гаишник махнул рукой у фуражки, изображая отдание чести, невнятно представился и потребовал документы на перевозимый груз. Судя по всему, их здесь ждали.

Пока Саранцев соображал, во что ему обойдётся внимание стража дорожного порядка, тот сам пришёл ему на помощь.

– Вы…это… Скорость превысили на данном участки дороги. И знак остановки проигнорировали…

Старшина говорил лениво, как бы повторяя давно заученную и надоевшую роль в старой пьесе, идущей при полупустом зале, и где и суфлёр давно ушёл за ненадобностью, и критик убрался из ложи после первого акта, чтобы завтра отправить написанную, как по шаблону, статью в местную газету, которую, к тому же, никто не читает. А вот превышение скорости и знак остановки – это уже известные тарифы. Как пароль. За груз же можно не беспокоиться, «крыша» была не по зубам потомку Соловья-разбойника с полосатой палкой. Тот тоже так же свистел и грабил на дорогах. Напарник, не раз сопровождавший Саранцева в подобных рейсах, зашелестел купюрами, отсчитывая ровно столько, сколько положено. Тарифы стороны знали назубок.

Старшина с недовольным видом обошёл машину, попытался заглянуть в щель плохо натянутого тента, пнул задний скат и, подойдя к кабине с другой стороны, сунул накладные в приспущенное стекло напарнику. Деньги у того из руки исчезли, как в цирковом фокусе. Формальности были улажены, и Саранцев тронул вперёд в предвкушении дороги, где не нужно будет притормаживать каждые сотню метров, матеря колдобины и жалея многострадальные рессоры.

Город надвинулся шапкой дымных испарений, лязгом, шумом, многоцветьем красок через два часа. Проехав кольцевую развязку, они свернули к цементному заводу, слепо пялящемуся пыльными окнами неработающих цехов, и съехали на разбитую грунтовку, короткий отрезок которой упирался в мощные ворота с облицовкой из пирамидальных алюминиевых плиток. Тяжёлая створка отъехала в сторону, охранник в камуфляже вылез из застеклённой будки, что-то жуя и вытирая руки, дружески кивнул им обоим, и ухватив лапой протянутые документы, махнул куда-то вглубь захламлённой территории.

– Здравствуй, Серёжа.

Несмотря на небольшой рост, Стоволосов – обладатель квадратного приземистого туловища, производил впечатление мужика солидного, значительного. Саранцев торопливо пожал протянутую руку.

– Всё, как договаривались? – хозяин ждал ответа, спокойно глядя в лицо светлыми глазами. – Как там Миша Холодкевич поживает?

– Хорошо. Я бы с ним поменялся местами, Александр Васильич. Не сомневаюсь. Стоит там наша деревня Гадюкино, не смыло её, не завалило восточными ветрами? – кодовый замок щёлкнул ригелем, и хозяин посторонился, пропуская Саранцева в жёлтый от задёрнутых шторок сумрак офиса.

Он сидел, шелестел бумагами, время от времени вводя в ноутбук данные о количестве икры, рыбы, краба – всего того, что пока шло потоком из этого посёлка на западном побережье, где до бога было высоко, а до власти – далеко. Он знал, каково это было – жить там, среди стыло тундры, в окружении одних и тех же лиц, в повторяющемся цикле событий. И самое страшное – это когда выйдешь на улицу, и совершено некуда идти. И единственным способом сохранить себя как личность было заняться делом. Любым. Чтобы были заняты и руки, и голова. Тогда, когда властвовало безраздельное «нельзя», его с женой, скромных учителей, выручало хозяйство. А впитанное с молоком матери крестьянское умение, небрезгливость к запахам скотного двора было ещё, кроме всего прочего, ощутимым подспорьем к полуголодной поселковой жизни с её пустыми магазинами и бешеными ценами на свежее, парное мясо. И плевать ему было на снобистские ухмылки коллег, когда они за спиной, а иногда и прямо в глаза, называли его «мужиком». Он не обижался, только острее чувствовал своё превосходство, когда на праздники звал их в гости и скармливал свежую убоину. Жрали будь здоров! И не вспоминали, что всё это ещё совсем недавно мычало, кудахтало и хрюкало вон там – стоит только в окно посмотреть. Или принюхаться – когда ветер с той стороны. Да, ещё и ветер… если хоть один безветренный день в году выдавался, то уже хорошо.

Он бросил быстрый взгляд на сидящего напротив, сцепившего пальцы у подбородка, Саранцева. Вот ещё деятель. Шустрый, но с гнильцой. Тоже с нестираемой миной брезгливости и превосходства на морде.. А поэтому всё ещё там, а не здесь. Где на одних понтах далеко не уедешь. Всяк сверчок знай свой шесток. Прошлой зимой он гостил здесь, приезжал вместе со своей половиной, и Вика до сих пор без смеха не может вспоминать бриллианты в ушах Катьки, её грацию коровы и абсолютное отсутствие вкуса, когда дело касается одежды.

Стоволосов напрягся, споткнувшись взглядом о ксерокопию накладной на соль, которую собрался было уже убрать в сейф вместе с прочими документами. Там, на обороте, просвечивал какой-то рукописный текст. Он перевернул бумажку, забегал глазами по кривым строкам: «Халадок вывиз это вночь на 2 августа.С ним Гарашка был бичей наняли за пузыри. Если копнуть они на крючке, рыбы много». Две щуки, запущенные в стаю плотвы, сделали своё дело. Александр Васильевич выпрямился и хлопнул ладонью по стопке бумаг.

– Когда обратно, Серёжа?

– Завтра… Саша.

От Стоволосова не укрылась лёгкая заминка. Визитёру, только экспедитору и шофёру, подобная фамильярность не полагалась, и хозяин именно в этот момент решил свернуть намеченную программу. Сауна, кабинет в ресторане, девочки – это теперь было не про Серёжу. Обойдётся. Да и время дорого. Груз надо срочно сбыть, пока рынок не переполнен. На повышение, делая запасы, можно сыграть потом. Он усмехнулся, уловив нервозность сидящего напротив, и вставая, протянул через стол руку. Саранцев растеряно пожал ей.

– Ну, желаю удачи, Серёжа. В городе, наверное, куча дел? – и уже в спину уходящему спросил: – Как там можно организовать ваших диких заготовщиков? Ну, тех, кто браконьерит сам по себе? Подумай над этим и подъезжай завтра к тринадцати ноль-ноль. И возьмёшь у меня дискету для вашего Недеина. У нас с ним, знаешь ли, деловое партнёрство с недавних пор. – криво улыбнулся он на недоуменный взгляд Саранцева.

Андрея похлопали по плечу, и он оторвав электрод от слепящей даже сквозь забрызганное металлом стекло разрядной дуги, сдвинул щиток на затылок. Механик стоял рядом, что-то говорил, но за грохотом работающего в двух шагах генератора ничего не было слышно, только губы шевелились, как на экране телевизора с выключенным звуком.

– Шепчи громче, Басов!

– Я говорю, зарплату дают! Дуй к завгару!

Андрей шагнул к генератору, перекрыл подачу топлива, и заглушил мотор. На хлипкой площадке трансформаторной опоры продолжали копошиться электрики, что-то там меняя, громко поминая руководство, святителей и отца небесного. Богохульство не имело последствий, гром так и не грянул. Молния, то есть электричество, тоже не появилось. Сварщик окинул взглядом почти готовый каркас гаража, потёр затёкшую шею. Зарплата, эт хорошо! Теперь и за шабашку заказчик с ним рассчитается. Ибо то, что предстояло получить в кассе – курам на смех. И жене. Правда, с женой будет не до смеха, будет нудение об алиментщике, о загубленной молодости, о «говорила мне мама»… Всё это могло сподвигнуть только на одно деяние, не осуществить которое – смертный грех.

В вагончике-караулке на въезде дым стоял столбом, вымётываясь наружу синими клубами у верхней притолоки. Там галдели, реготали, звенели стеклянным, сквозь ор и топот донеслось : «Андрюха пошабашил! Андрюхан, давай сюда!», но он отмахнулся на ходу и скорым шагом прошёл в конторку.

Потмаков поднял бритую голову, прищурился, вглядываясь в неразличимый против света силуэт, и ткнув ручкой в середину ведомости напротив фамилии Андрея, перевернул листок и подвинул его на край стола.

– Восемнадцать семьсот пятьдесят. Распишись… – он поднял глаза на Андрея, стиснувшего зубы так, что закаменели скулы, и виновато пробормотал – ну я-то при чём, Андрюх? Ставка, расценки, у тебя и так почти по высшему… Свет там, электроды, я же не препятствую…

«Ещё бы ты препятствовал, скотина» – подумал сварщик и стал медленно и нудно пересчитывать деньги, не трогая, впрочем, банковскую упаковку сотенных. А к завгару постепенно возвращалась его обычная самоуверенность.

– Слушай, Сахно, ты с рыбой как в этом году? – неожиданно спросил он. – Не сдашь бочку-другую? Никуда и возить не надо будет, прямо от дома и заберём. И рассчитаемся на месте, а?

– А рассчитаешься чем, благодетель? Засахаренной сгущёнкой из Госрезерва да лежалым «Дошираком»? «Бочку-другую»! – передразнил он завгара. – Я её тоннами не солю, на горбу много не перетаскаешь, и дети её, родимую, жрут будь здоров!

– А, ну тогда, конечно, – согласно закивал Потмаков.

Андрей вышел из провонявшей горелым отработанным маслом конторки и направился к зелёным стенкам вагончика, из-за которого только что, застёгиваясь на ходу, вылез автослесарь Фарид. Он устремился было к своей белой «Тойоте», но был перехвачен на полпути Андреем.

– По сколько там ребята скидывались, Фара?

– По два стольничка, старичок, – сверкнул золотом зубов Фарид.

– Держи, – он сунул песочно-жёлтые бумажки и повернул назад, в спиртово-табачную атмосферу караулки.

Против ожидания, стакан прошёл не больше пары кругов, только слегка разогрев народ. Но гвалт стоял невыносимый. Громче всех надрывался невозмутимый обычно бульдозерист Колька Юмашев.

– … а я те говорю – невыгодно! Ты прикинь, пень ты стоеросовый, во что тебе самому обошлась? Соль ты покупал? Покупал. На рыбину не меньше кило идёт…

– Ково там килограмм? Больше, Колян.

– Ну, я примерно. А деловые у тебя её за десять скупят, да ещё в ножки им за это кланяйся. Поэтому держать надо до зимника, а там самим везти. В городе меньше, чем за двадцать, не сдашь.

– А то и больше…

– Вот я и говорю – согласился Юмашев, но тут сидевший на корточках у двери пожилой водила сказал:

– Хрен вам, ребята, а не зимник.

Гвалт стих, все повернулись к нему. – П-почему? – спросил, кто-то, заикаясь.

– Потому. – Водила отклеил от губы бычок, и аккуратно загасил его о подошву. – сам слыхал, как пред говорил, что зимой будут возить только колхозный груз. А с ним вся эта шобла сидела – и он мотнул головой в сторону кабинета завгара.

– Да это чё это такое творится? – спросил кто-то из дальнего угла. – Как это?

– Наливай братва, всё едино.

– Вот так и жрём её, окаянную, вместо дела.- проворчал пожилой водила и кряхтя, поднялся, разминая ноги. – Вместо того, чтобы думать.

– А чо тут думать, наливай да пей! – дурашливо откликнулся дембель этого года Петька Скарбинский, племяш знаменитого бригадира.

– Вот так и пропьёшь вся, пащенок! – отрезал старик. – Воевать надо с ними. Машины разбить, груз сжечь!

– Колхозный, что ли? – ошарашенно спросил Юмашев.

– Тьфу, придурки! Этих деловых, что из города приедут. Не давать цену сбить, это главное.

– Ну ты, дед, экстремист! – заржали сразу несколько глоток

– А что, дело говорит, – вступился кто-то.

– А, пьяный разговор. – Да не такой уж и пьяный…- В тундре подстеречь… – Да какие там волки, мы сами как волки – Ага, когда голодные…- Оголодаешь тут, дети месяцами фруктов не видят! – Черемшой корми, в ней витаминов куча! – Я те ща накормлю! – Ах, хороша, зараза! И как её демократы пьют? – Под закусь. А не как ты – рукавом…

«Брынцаловка» обожгла пищевод, огненным клубочком прокатилась по животу, и Андрей расслабленно откинулся на стенку вагончика, кинул в рот раздавленный грецкий орех и стал жевать, с улыбкой прислушиваясь к разговору. Уши словно заложило ватой. Кто-то, неразличимый на фоне яркого пятна раскрытой двери, пересёк сторожку, и дымные пласты, синеватой кисеёй висящие в воздухе, заклубились и перемешались.

– А наш-то дурик тоже насчёт заготовленной рыбы прохаживался. Тебе он, Андрюха, не предлагал? – шоферёныш Петька теребил Андрея за рукав.

– Предлагал. – Андрей даже не очень удивился таком обороту. – А кому ещё?

– Да считай всем, – Петька простовато шмыгнул носом. – Только его, считай, все и послали.

– И это правильно, – сказал Андрей голосом Горбачёва, и Петька довольно заржал.

Появился Фарид с наполненным рюкзаком. Пьянка на глазах превращалась в генеральную – первую в этом году на излёте путины. «День шофёра» – получка. Редкий гость в смутное время.

Мимо вагончика чёрной тенью пронёсся джип завгара, вслед ему полетела пустая бутылка. Раздался звонкий шлепок подзатыльника и приглушённое «Уй!». Петькины шалости. Близкая зелень гряды сопок под закатным пурпуром стала коричнево-ржавой, и в складках распадка притаилась фиолетовая тень готовой прыгнуть на посёлок ночи. Андрей вышел из вагончика, с сомнением посмотрел на смятую полупустую пачку сигарет и решительно засунув её в карман, сел на комель толстого, вросшего в землю бревна, глубоко вдыхая пахнущий близким морем и скошенными травам и воздух. Шоферюги стали по одному выбираться наружу, в мужском толковище назревал небольшой перерыв.

– …да я по бревну пройду и не покачнусь!, Да я… – донёсся Петрухин обиженный голосок.

– Ага, ты ещё за руль сядь! Сразу на один зуб Глебу. Вон он по деревне мотается. И сгниёт твоя лайба на арестстоянке…

– Где! Где? – мужики завертели головами, высматривая «Патрол» гаишника.

– «Где, где» – передразнили их. – Наш чучело наверняка сдал нас со всеми потрохами.

– Думаешь, сдал?

– А ему с нами водку не пить и детей не крестить! – отрезал тот же голос.

– Надо было налить…

– Оне с нами не пьют. У них своя стая. – Что приуныли, коряки? Продолжим? Пока жёны не набежали? Ночь вечера мудренее. Не будет же он, ментяра, нас до утра пасти…- Вот жёны и развезут по домам. – Ага, если сами не накатят!

Народ снова потянулся в вагончик. Андрей встал, двинулся следом, но был перехвачен у входа Степанычем. За углом маячил длинный сутулый Юмашев. Сварщик оглянулся на старика – разговор предстоял, видимо, серьёзный.

– У тебя сколько рыбы? И сколько сдавать думаешь?

– Ну тонну сдам, себе пару бочек по двести кэгэ оставлю. А что?

– Да погоди… ты ж, вроде, охотник?

– Ну мы тут все охотники так-то…

– Ствол какой?

– Вертикалка ТОЗовская, двенадцать – по спине пополз холодок: он вспомнил трёп ребят и злые высказывания старика. И одновременно ощутил смесь злости и облегчения.

– Ну ладно, об этом потом, на трезвую голову. Сможешь подойти завтра ко мне, где-то после обеда? Чайком обойдёмся, без пойла. – Степаныч помолчал и коротко глянул на привалившегося к стенке Юмашева. Тот коротко кивнул. Тогда Андрей кивнул тоже.

Тогда пойдём, продолжим расслабон, – хлопнул его по плечу водила и первым шагнул за угол.

«Витязь» в последний раз клюнул передком на колдобине перед шлагбаумом и замер, дыша раскалённым металлом и перегретой смазкой. Холодкевич частыми затяжками докурил, выбросил сигарету в приспущенное окно джипа, вылез сам, и подняв воротник от леденящих капелек дождя, направился к прибывшим, натягивая на лицо дежурную улыбку. По лесенке из кабины спустился Дима Грибанов, прочно утвердился на земле, снисходительно огляделся и сделал Холодкевичу ручкой. Только тогда Миша двинулся ему навстречу.

Ничтожество, которому ещё два года назад никто из Мишиного окружения и руки бы не подал. Инструктор в райкоме партии, начавший свою партийную карьеру как раз тогда, когда прежний монолит стал давать трещины и рассыпаться. Почти все его партайгеноссе тогда переметнулись во властные «демократические» структуры, а у него не хватило ума даже на это. Тогда многих крутило в водоворотах политики, и не у каждого аппаратчика хватило ума и умения выплыть. Грибанов тогда сгинул бесследно, о нём никто и никогда больше не вспоминал. И вот поди ж ты…

Они сошлись у кормы «Витязя» и протянули друг дружке руки. И Холодкевич почувствовал омерзение, когда вместо твёрдого мужского рукопожатия ощутил в ладони вялый плавник дохлой рыбы.

– Здравствуйте, партнёр. Привет от Стоволосова. – Грибанов сладко улыбнулся, а Миша едва удержался, чтобы не ляпнуть «От этого свинаря?», но вовремя прикусил язык – деньги и власть были теперь в руках таких, как этот Дима и его городской патрон.

– Славненько, славненько, – проговорил Грибанов, обходя навороченный джип. – У меня тоже завелась похожая игрушка. Только руль, Миша, слева. – Он делано вздохнул. – И всего лишь «Чероки».

«Сука» – подумал Холодкевич и распахнул перед гостем дверку.

Грибанов хорошо запомнил инструкции, полученные перед отъездом. «Тряси заводских. Колхозники получили деньги, скоро будут и другие выплаты, так что мужички зажмут продукцию до будущих времён и там ничего не светит. А вот заводские – нищета. Из верных источников знаю, что в этом году рабочих вообще не рассчитают, директор собирается их просто кинуть и свалить за бугор. Вот у них и скупай!» Многое ещё говорил дорогой шеф, посоветовав под занавес обратиться к Потмакову и Холодкевичу, объяснив, что у них продукция самая кондиционная. Одного не мог взять в толк Дима: откуда у шефа копии фальшивых накладных на соль? «Промышленный шпионаж, Дима», – пояснил тогда шеф, и Грибанов сходу и безоговорочно ему поверил. С этого станется…

А теперь вот дошло – те два мордоворота, который Стоволосов заслал тогда через подставных лиц к этому пархатому (он так и подумал – «пархатому», по старой ещё, партийной привычке), и были теми самыми внедрёнными агентами. Машина зарычала, развернулась в обширной непересыхающей луже и понеслась к посёлку, распугивая суматошно заметавшихся кур жены начальника погранзаставы. Из-за покосившегося забора выскочила собачонка и побежала рядом, захлёбываясь лаем и пытаясь укусить колесо. В зеркале заднего вида серо-зелёная колбаса «Витязя с его сцепкой ходко, не разбирая дороги, поползла следом, к своему фирменному магазину, чтобы выбросить там из своего чрева мясо, масло, сметану и прочий ходовой товар, за чем завтра будет давка. Денежные колхознички со своими жёнами оккупируют торговую точку с самого утра. «Надо будет попросить шибзда запустить сегодня вечером, вместе с моей. Пусть Сонька порезвится». Эта мысль странным образом помирила его с визитёром.

Два бетонных чана из восьми были заполнены рыбой, разделанной по-местному. Дикие москвичи и прочая материковская публика, ценящая в рыбе внешний товарный вид, была лишена из-за этого прелести вкуса раздельного копчения: брюшки-«тёша» и спинки, то есть собственно то, что и называется «балык», шли только для знатоков местного рынка. Грибанов стразу сделал стойку именно у этих ям.

– Это, как я понимаю, не для продажи?

– Правильно понимаешь! – отрезал Холодкевич.

Гость улыбнулся, сделав неопределённый жест, означающий что угодно. Например, «хозяин – барин». Холодкевичу показалось, что он слышит попискивание компьютера в голове у Димы, где чётко раскладываются по полочкам затраты, проценты и прибыль. Знать бы, почему Стоволосов вышел именно на него? Свиней вместе не пасли, на брудершафт не пили, по тёлкам не ходили и детей не крестили, а стало быть – не кумовья. Почему? Он уставился на Грибанова, теряясь в догадках. Но спрашивать не стал, пусть молодчик сам расколется.

Недеин посмотрел в зеркало и неприязненно скривился: следы прошедшей ночи отражались в каждой багровой жилке на скулах и носу, в мешках под глазами, и цвет лица был… Нехороший был цвет. Сто раз давал себе зарок не пытаться догнать рысака Арнольдика в молодецких игрищах, и в сотый раз «комплекс Наполеона» вымащивал плитами благих намерений дорогу сами знаете куда. И как Арнольдик с лёгкостью продул в рулетку тысячу зелёных, так и он, Недеин, выиграл полторы. Он подозревал, что это была обычная подстава, этакая легальная форма взятки, но кто их там разберёт? Вдруг и в самом деле он везучий? Народная мудрость: деньги к деньгам, или, по-научному, срабатывание закона больших чисел.

Да, повеселились хорошо. Хотя что это з веселье, раз в ходе его удалось решить парочку проблем? В этом смысле сауна с обилием распаренной женской плоти была своего рода деловым клубом, где могли встретиться самые разные люди с самыми разными интересами. Объединяло же их одно – большие деньги. Ну, как большие? Для регионального уровня – вполне.

Он был заранее предупреждён партнёром, а потому и стал тыкать встреченному в сауне знакомцу его прежним зависимым от него, Недеина, положением. Что из того, что крепыш с простоватым лицом был когда-то арендатором у него, Недеина? Теперь и самому Виктору Палычу впору ходить в клиентах убывшего учителя истории. А интересные истории он услышал сегодня про своих колхозничков! С-сукины дети!

Председатель прошелестел босыми ногами по ковру люкса,, залез в холодильник, присосался бутылке минеральной. «Малкинская», шипя, провалилась в желудок, сняв изжогу и освежив голову. А ничего радикальнее не примешь, после обеда ещё одна деловая встреча, за ней визит в банк, ради которого он, собственно, и выбрался сюда, в эту ненастную пору начала октября: надо было отдать береговым службам и речным бригадам остатки заработанного. Флот – тот ещё летом вырвал своё из председателева горла вместе с гландами.

Так о чём бишь он? Ах да, «соляная афёра»! Недеин свято исповедовал принцип «живёшь сам – дай жить другим», но не до такой же степени! Все колхозники, имеющие мало-мальский доступ к орудиям производства, всегда использовали их на двести процентов, была бы голова на плечах. Капитаны, сдающие улов налево и направо, и имеющие за это живые деньги. Команды судов, тюкающие на переходах крабовые ножки, рыбаки речных бригад, растаскивающие небольшую часть улова по своим самопальным цехам при наступлении темноты… да мало ли? Последний запойный бульдозерист мог подсуетиться и выгнать свой агрегат для очередной шабашки, лишь бы машину не привёл в аварийное состояние. А попробуй пресеки – пошлют по матери с вариациями, и главным аргументом будет «плати зарплату и вовремя!»

Раньше таились, не действовали так нагло. Он был совсем ещё молодым специалистом, только что закончившим мореходку, когда загремел по статье начальник стройцеха. А дело-то было – пара листов ДВП да куб образной доски. Два года. Правда, условно… но ведь работало! Отрезвило многих, умерило аппетиты. Порядок был, власть была. Теперь ни того, ни другого. Недеин не раз ловил себя на мысли, что все его теперешние деяния – просто ответ умного человека на окружающий его бардак. Вы этого хотели, господа? Ну так хлебайте полной ложкой заваренное вами же! Он даже восхищался правящим режимом, сумевшим до колик напугать народ коммунистическим реваншем. Вот к этому умению добавить бы ещё и умную государственную голову, да научить разбираться в экономике, то цены бы не было всем этим говорящим головам из телевизора, умеющим красиво шевелить бровями. Ждать же, когда на авансцену поднимутся следующие пусть даже не государственные деятели, а просто в меру честные и компетентные политики, Недеин не собирался. Нужно было обеспечивать своё индивидуальное светлое будущее.

Он рассеяно взял со стола ксерокопии накладных, ещё раз просмотрел их и от души расхохотался. Холодкевич совершил непростительный промах, «новому русскому» захотелось прикрыть свой зад от налоговиков, списать эти суммы на затраты, отгородившись таким образом от государственного рэкета, а вместо этого попал на зуб «большому колхозному брату». Эх, Миша, воровал бы по-старому… В руках Виктора Павловича был теперь надёжный поводок для строптивого и не в меру шустрого колхозника. А пока что пусть порезвится. Он сунул ксерокопии в старомодную папку с тесёмками и кинул компромат в раззявленную пасть кейса.

Гаранин с сомнением ощупал живот – футболки и рубашки, казалось, стали на два размера больше. За эти суматошные месяцы он сбросил не менее пятнадцати килограммов, и что сказалось на нём больше: неудобства бивуачной жизни или вселенских масштабов нервотрёпка с постоянным улаживанием разного размера проблем, Юрий Михалыч теперь и сам бы не смог объяснить.

Он выглянул в коридор, где у овального, в бронзовой раме зеркала рисовала себе дневные глазки Елена, и досадливо прикусил губу: Лен, ну ты когда уйдёшь? Ему позарез нужно было дозвониться до пропавшего уже два дня как Холодкевича, которого не было ни на работе, ни на даче, ни дома. Сонька, едва заслышав голос Гаранина, швыряла трубку, никто из знакомых не мог сказать ничего вразумительного, и только сегодня его осенило, где Мишу искать. Да у Жени, конечно, у скромной библиотекарши, его первой, добрачной ещё, любви. Но не при своей же половине объясняться с женщиной, прося позвать к телефону друга? Конфузить её, в конце концов.

– Котя, я пошла-а! – пропела, наконец, из прихожей Елена, зашуршала серым замшевым пальто и заглянула к нему на кухню. Лицо с наложенным гримом было похоже на маску японского театра Но. На фотографии выглядит классно. В жизни же улыбнуться боится из-за слоя «штукатурки». Но Гаранин тут же устыдился своих мыслей, опустил глаза вниз, на всё ещё великолепные ноги жены: для него же старается, ведь сколько натерпелась со своим бывшим. А сейчас они при деньгах – а какая женщина в таких условиях не расцветёт?

– Лобзаю тебя, – вкладывая в голос побольше теплоты, улыбнулся Гаранин. – сапожки надела бы, октябрь всё же…

– Да здесь два шага, – отмахнулась супруга. – Да, ты пока ходил в магазин, тебе тут звонили. Женщина. Голос молодой…только какой-то испуганный. Кого успел запугать, старый хреховодник?

– Ну прямо-таки и старый! (Вот чёрт, кого там по мою душу?)

– А что греховодник, значит, не протестуешь? – повернула разговор в сторону женской логики Елена. Вроде смеялась, а глаза были испуганные, затравленные. Глаза женщины, нашедшей и не собирающейся выпускать из рук обретённое счастье. – Она телефон оставила, просил позвонить. Чао!

Хлопнула дверь, каблуки жены зацокали вниз по лестнице. Гаранин прошёл в прихожую, поискал глазами номер телефона и чертыхнулся: Ленка записала его прямо по поверхности зеркала вызывающе-красной помадой. Его даже пот прошиб от такого совпадения – телефон был тот самый, библиотекарши.

Трубку сняли после первого же гудка, и тихий, далёкий голос Миши еле продрался сквозь шорох старой мембраны:

– Михалыч, ты?

– Я, – горло у Гаранина вдруг перехватило. У напористого, всегда уверенного в себе Холодкевича никогда не было такого убитого голоса. – Знаешь, где я? Приходи, жду.

Одетая в старое кожаное пальтецо Женя открыла дверь, испуганными глазами посмотрела на гостя, и кивнув в глубину квартиры, стала поспешно обуваться. Стараясь не смотреть на хозяйку, Гаранин скинул туфли, запихал их в нишу самодельной полки и прошёл в комнату, где витал дух застойного табачного дыма и крепкого мужского перегара. На столе стояла початая бутылка хорошей водки, да у ножки стола сиротливо валялись ещё две, пустые. Но сам Холодкевич казался абсолютно трезвым.

То, что он рассказывал, не лезло ни в какие ворота. Гаранин даже отодвинулся вместе со стулом и несколько раз порывался выставить вперёд ладони, защищаясь и отталкиваясь от того, что говорил партнёр. «Твоя долбанная бухгалтерия!» – чуть было не ляпнул он после того, как Миша замолчал и опрокинул в себя полный стакан. Но удержался от комментариев, только плеснул себе чуть, на донышко.

– Кто? – Спросил он, наконец уловив суть.

– Да эти, видимо, два помощничка. Уголовники. Кормил, поил сук.. – Миша скрипнул зубами, помотал головой. А трясти приехал этот недоносок Грибанов. А знаешь, кто у них экспедитором? Засранцев!

– Кто? – Переспросил Гаранин, Думая о своём.

– Да Саранцев, с промохоты! Всю жизнь считал его за человека, а он теперь на этого свинаря работает. И он же мне тех «братков» порекомендовал, «железные, – дескать, – парни».

– Подожди, – Гаранин поморщился. – На какого «свинаря»?

Холодкевич помолчал, рассматривая Гаранина прищуренными глазами, потом понимающе покивал.

– Та-а-ак…, ты, значит, тоже в кусты?

Но битый жизнью мужик уже принял решение.

– Плохо же ты, Миша, о людях думаешь. Убытки приличные, да. Но этим-то годом жизнь не заканчивается? У нас с тобой ещё будет солидная фирма. Прорвёмся. – И он протянул через сто свою огромную ладонь.

Гаранин никогда ещё не видел и не ощущал такого крепкого рукопожатия. Миша казался утопающим, которого в последнее мгновение выдернули из воды.

В свете маленькой, холодной и какой-то злой луны высокий борт машины глянцево отсвечивал свежей краской. Три чана из предназначенных к продаже шести были пусты, и теперь те, кто перегрузил их содержимое в машину, нагло расселись на крыльце и задумчиво вкушали водку из пластиковых стаканчиков, заедая зеленью и балыком. Звучала сплошная «феня».

Днём несколько раз подъезжали машины колхозников, но войти во двор так никто и не решился; только хмуро понаблюдали за суетой возле цеха, поплёвывая и перекидываясь короткими репликами. Вести о неприятностях у Холодкевича разнеслись по селу со скоростью тундрового пала, но сколько не приглядывался Миша сквозь щель в занавесках, ожидаемого злорадства не заметил. Наверное, прав Михалыч, что род человеческий в целом не так уж и плох. Он поднял глаза от стиснутых рук и с ненавистью посмотрел на вольготно раскинувшегося напротив Грибанова. Дырку в том взгляд Миши не прожёг, а вот сидящий сбоку Саранцев нервно задёргался. Наконец, Дима закончил свои подсчёты, взгромоздил на стол свой потёртый кожаный портфель и стал выкладывать тугие обандероленные пачки денег. Их было втрое меньше, чем они рассчитывали получить в этом году.

Однако Миша понимал, что учитывая возможность огласки о причинах такой экспроприации, партийный функционер (а вернее – его теперешний хозяин) были великодушны. Могли бы и вовсе изъять всё бесплатно. И ведь отдал бы, м-мать! Стоволосов использовал момент сполна. И задыхаясь от злости, ощущая её как физическую боль, Миша отдавал должное деловой хватке бывшего учителя. Есть на кого равняться. И есть чью линию поведения брать на вооружение.

Ещё год, и сын-балбес закончит школу. И ему, отцу, вытягивать недоросля а люди, не беря пример с подавляющего большинства колхозников, всеми правдами и неправдами стремящихся пристроить неуспевающих в школе деток на «разных работах», хоть тушкой, хоть чучелом закрепить их в штате. Пусть даже девять месяцев в год пинают в колхозе дерьмо и не повышают квалификацию. Да и откуда ей взяться, если с грехом пополам окончили курс средней школы? А некоторые и вообще только девять лет смогли выдюжить школьные премудрости. А попробуй не возьми неумеху на работу, чтобы ненаглядное чадо смогло заработать в путину на подержанную иномарку, чтобы разбить её чертям после первой же попойки с девочками? Такой вой поднимется! «Дети- наша смена!» Наследные принцы, мать их! Миша отлично понимал Недеина, не желающего связываться в этом вопросе с горластой массой. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – колхоз. Не переубедить и не переорать. Особенно в таких вот, принципиальных вопросах.

Своего ленивца он намеревался вогнать в разум железной рукой. А деньги… деньги на обучение будут. Времена на этом годе не заканчиваются. Он встал, сложил голубые и зелёные пачки в сейф и молча вышел на улицу. За ним бочком двинулся и Саранцев. За столом остались сидеть Гаранин с закаменевшим лицом и приятно улыбающийся Грибанов.

– Надеюсь, наше с вами сотрудничество продолжится и в дальнейшем, уважаемый Юрий Михайлович. – Грибанов аккуратно защёлкнул замки своего доисторического портфеля, встал и протянул Гаранину через стол слегка подрагивающую ладонь.

– Соплёй железной пришибленный. Чтоб твои дети в туземной больнице самыми грязными и запойными санитарами работали. Чтоб твою бабу полгорода перетрахало.

– До свидания, Юрий Михайлович. – Дима встал и прямой, невозмутимый, твёрдо ступая по скрипящим половицам, прошёл по светлому пятну свет, падающему из абажура. Дверь за ним мягко затворилась, и Гаранин вдруг показался самому себе старым и больным. Стыд жарко волной залил щёки, и он яростно потёр заросший щетиной подбородок. Сукин сын в сложившейся ситуации выглядел куда достойнее его – такого солидного, такого основательного. Со двора сквозь неплотно закрытую форточку донёсся возбуждённый гам, запели створки ворот, и Гаранин, оттолкнувшись кулаками от стола, последним покинул летнюю кухню «фазенды» Холодкевича.

Главный технолог Валя Румянцева злыми короткими жестами показала, куда нужно переложить привезённый груз, и поёживаясь от знобкой сырости, быстро прошмыгнула из гулкого сводчатого зала засолки в спасительное тепло комнаты мастеров, где жарко полыхали оранжевым спирали самодельного камина. Протянутые к теплу ладони кроваво заалели на просвет, а от мокрой одежды потянулись струйки пара. Раскалённый свет туманил глаза, и непонятно было, что мешает видеть окружающее ясно и чётко – усталость, сонливость или слёзы обиды от внезапной грубости председателя.

Суматошная недельная отгрузка подходила к концу, и ей до смерти надоели молодчики из «Антареса», одиозной конторы, делающей деньги из всего, к чему прикасалась, и живущей в теснейшем симбиозе с Недеиным и главбухом. Да господи, только слепой не видел всего того наглого, беззастенчивого, бьющего в глаза, что творилось с оборотом рыбы, икры, краба, а стало быть и денег. Классический случай круговой поруки, омерты: знают и молчат. Одни – оттого, что умные и понимающие, что без фактов, документов припереть преда и главбуха к стене невозможно. Другие, посвящённые, был на кормлении председателя, а кто же кусает руку кормящую?

Только вот для Валентины оскудела та рука, с весны не видела Валентина заветного конверта, за который не нужно было расписываться в ведомости или отмечать в налоговой декларации. Всё чаще крутился вокруг председателя бойкий парнишка Лёна Ковров, бывший комсомольский вожак: то поднося стопочку, когда бренное тело преда нежится в термальном источнике, то подвозя к гаражу с вместительным погребом с деликатесами, заготовленными большой кулинарной мастерицей Натальей, женой Лёни. И всё чаще посещала мысль, что шустрый мастер, пригретый ею два года назад, скоро подсидит её на такой беспокойной, но хлебной должности.

Вот и сейчас… сорвалась, дура! Ну ладно, усталость, недосып, простуда эта насморочная, но ведь знала, чувствовала, что ходит по краю! Извечная бабская проблема: надо бы заткнуться, а тебя несёт… что с мужьями так, что на работе. Начала пенять Недеину на его нечуткость к нуждам простых работников, за то, что тот не ценит таких преданных и верных ему людей. «Простая работница»… тьфу ты! Руки нервно вытащили из пачки сигарету, Валентина наклонилась к сухому жару обогревателя, прикурила и тут же закашлялась. Ладно, чёрт с ними со всеми, будем работать так, как учили, на «хорошо» и «отлично». Пока не выгнали…в простые работницы! Она потянулась к оставленной ухорезами из «Антареса» папке и углубилась в изучение накладных.

Так, львы покормились, подбирать оставшиеся крохи пришли шакалы. Сейчас мы всё это завизируем, и можно будет спихнуть всю эту документацию в колхозную бухгалтерию. Хм, интересная связка: карманная фирма председателя, мелкие арендаторы, откровенно левая, браконьерская рыба, когда не брезгуют закупкой и сотни килограммов. А вот это забавно: двенадцать тонн за треть цены. Так, кто это? А, наслышаны! Бедный Холодок, не надо читать Маринину или смотреть «Спрута», вот она, мафия, во всей красе! И если смотреть на события вот как сейчас, со стороны, можно ощутить свою сопричастность к ним. Приятное или нет это чувство – другой вопрос. Она поразмыслила и решила, что чувство, скорее, неприятное. Как там господин председатель выразился намедни на заседании правления? Меньше знаешь – дольше живёшь»? Что-то частенько он стал в последнее время повторять эту фразу. Она решила последовать совету начальства и выбросила из головы историю с завезённой на хранение до зимника чужой рыбой.

– Мужики, вы что, охренели?!

Гаранин стоял чуть в стороне, засунув руки глубоко в карманы, и гонял изжёванную спичку из угла в угол рта. Он видел, как напрягся затылком здоровенный скупщик, которого он мысленно окрестил «приказчиком», и усмехнулся: при всей своей крутости ребята побаивались. А возмущённый гул нарастал. Точно такая же вереница машин и мотоциклов, как в день продажи соли три месяца назад, скопилась у выщербленного крыльца магазина; мелькали те же лица, только атмосфера была совсем другая. Не радостного ожидания на фоне весёлых подначек друг друга, а злая, напряжённая.

– Я к тебе что, в сарай залез? Сами же, козлы, эту рыбу прёте… – попробовал было наехать на мужиков «приказчик», но вызвал только новый взрыв матов и угроз.

– А у тебя морда не треснет за такую цену скупать? – Лови её, соли… – Вот именно – «соли»! Затрат больше, чем выгоды! Не сдавать. Поехали отсюда, народ! – А семью чем кормить, деловой? «Пое-е-ехали!». Много ты прокормишь на такие деньги. – Ребят, вы что, последний болт без соли доедаете? Не надо ронять себя так, не сдавайте сволоте ничего! – Тебе легко рассуждать, вам в колхозе пред бабки привёз, расплатился за работу… – Мужики! Да мужики, бля, слушай сюда! Сюда давайте, Стас дело предлагает!

Толковище заклубилось, разбилось на отдельные группки и потянулось к низкому борту «Шишиги» ГАЗ-66. Над головами скучковавшихся там светилась соломенно-седая шевелюра высокого худого человека, типичного «сидельца» по телосложению. Гаранин напрягся и вспомнил: шофёр-колхозник, мужик с бурной и сложной биографией. Он покосился на оставшегося в одиночестве приёмщика рыбы. «Приказчик» отдувался, глаза у него были ошалелые. Но теперь, когда самые горластые и злые отступили от весов, самоуверенности у него прибавилось. Большой целлофановый вкладыш с рыбой на площадке весов был единственным, остальные народ оттащил подальше или вообще загрузил обратно в свои машины или на площадки мотоциклов. А приёмщик начал суетливо взвешивать, сосредоточенно хмуря жиденькие бровки на широком бабьем лице. Гаранин отвернулся и полез в плотно спрессованную толпу.

…- самим. Большегрузных машин в частных руках сами знаете уже сколько, от КамАзов до «Уралов». Если скинемся, и даже не деньгами, а рыбой – кто откажет? А в городе продадим, и сами в наваре будем. Разница-то вчетверо как минимум.

– Кооперация, стало быть, предлагаешь, Степаныч? – Ага, по-ленински. – Маниловщина это всё. – Чего? – Ерунда, говорю. Не дадут нам этого сделать. Про ментовские посты на трассе забыли? Да и потом, пока мы раскачаемся и будем орать, эти уже два раза обернутся и цены обвалят. – Если зимником везти – цены снова вырастут. А мусорни на дорогах уже не будет!

Снова мелкими очагами вспыхнули ссоры. Гаранину захотелось плюнуть с досады, но было просто некуда, и он полез из толпы. Колхозник, которого называли Степанычем, снова стал что-то доказывать, надрываясь до хрипоты. У весов переминался с ноги на ногу бедолага из заводских, которому ничего не светило с зарплатой. «Приказчик» деловито тыкал пальцем в клавиши калькулятора, и с каждым тычком лицо сдатчика становилось всё безнадёжнее. «Кругом обложили» – подумал Юрий Михайлович. Елена собиралась тащить его к кому-то в гости, и он сокрушённо почесал затылок – до гостей ли? Небо потемнело, по капюшону куртки сыпанула мелкая дробь дождя. Перед тем, как заглянуть за угол магазина, Гаранин оглянулся. Толковище распалось, и половина, с хмурыми лицами, сгрудилась у весов и сдавала рыбу. Остальные лезли на борт «Шишиги», рассаживаясь на откидных лавках вдоль бортов. У этих скулы бугрились желваками. Спина квадратного крепыша, вся в белёсых пятнах на потёртой коже куртки дёрнулась, и он увидел характерный жест заядлого охотника, владельца помпового дробовика: правая рука лодочкой, будто охватывает цевьё, а левая быстро метнулась вперёд-назад. Так передёргивают затвор.

«Дела-а!» В душе ворохнулось первобытное, сырое, страшное. «Шестьдесят шестой» прополз мимо, постепенно набирая скорость, и мужики в нём сидели нахохлившись, с одинаковым выражением прищуренных глаз. Будто через мушку прицела.

– Юра…

Ленка стояла перед ним, испуганно заглядывая в лицо и теребя рукав. Маленький подбородок дрожал. Дрожала и рука, стиснувшая не застёгнутое пальто у ворота. Большие бездонные глаза были широко распахнуты.

– Юра, на тебе лица нет…

– Ага, одна морда. – Хмыкнул Гаранин и сильно потёр грудь. Кажется, отпустило.